Интервью с Траудль Юнге, личным секретарем Гитлера, записанное Гиттой Сирен Траудль.

Сейчас Траудль Юнге уже больше  восемьдесяти. Она стройна, элегантна и, несмотря на седину в волосах, по-прежнему довольно красива. Можно легко представить себе, какой она была в свои двадцать два, в декабре 1942 года, когда Гитлер выбрал ее из девяти претенденток, прошедших конкурс, в котором участвовало несколько сот молодых девушек. Так Траудль (в то время Гертруда Хумпс) стала четвертой, самой молодой, секретаршей фюрера.

Когда несколько недель назад я приехала к ней домой, в заставленную цветами студию в ее родном Мюнхене, на столе лежала Немезида - только что вышедший на немецком языке второй том биографии Гитлера, написанной Яном Кершоу. Книга появилась у Траудль только за день до моего прихода, но к моменту нашей встречи она уже успела прочесть последние шесть глав. Я не очень хорошо разбираюсь во всех этих военных делах, - сказала она, - но мне было интересно, потому что эти главы написаны как раз про то время, когда я у него работала, - начиная с января 1943 года . Вообще чтение исследований по истории нацизма наводит на нее усталость и скуку: Их так много, и все либо твердят одно и то же, либо врут . И все же объективность Кершоу произвела на нее впечатление

Он не похож на остальных. Может быть, потому, что он принадлежит к другому поколению. Он пишет о том, что такое была для нас в те годы красная угроза , и о том, как Гитлер ее использовал. И это необычно. Не то чтобы он защищает или как-то оправдывает нас. Нет. Но он, кажется, понял, как это получилось, что немцы хотя и не подавлялись так, как русские или поляки, но все же были психологически порабощены Гитлером. Его ужасная, чудовищная харизма... все ставилось на службу одной цели (сейчас мы понимаем это, но тогда - нет), мегаломанической цели, - создания Единой Европы под властью Германии.

Только иностранец мог увидеть Гитлера такими глазами. Ни один немец не может так дистанцироваться. Даже молодежь - пока еще она не в состоянии этого сделать. Вот почему, наверное, никто из немцев не взялся написать биографию Гитлера. За исключением разве что биографии, написанной двадцать лет назад Иоахимом Фестом .

Сегодня фрау Юнге - одна из последних оставшихся в живых приближенных Гитлера. Многих деталей тех двух с половиной лет, проведенных рядом с Гитлером, она уже не помнит. В любом случае, все факты так или иначе всем известны, - говорит она, - я могу разве что припомнить атмосферу, которая была вокруг него - другого Гитлера, которого знали только мы... Она не очень любит гиперболы и поэтому запинается на минуту: ...двух людей, которые жили в нем .

Я была знакома с фрау Юнге и раньше. За последние пятьдесят лет любой историк или журналист, писавший о Третьем Рейхе (не исключая и меня), пытался выудить из Траудль сведения о людях, принадлежавших к ближайшему окружению Гитлера, равно как и о самом диктаторе, которого она знала так, как только секретарь может знать своего начальника. По отношению к ней он всегда был добр и заботлив. Относился к ней, по ее собственным словам, очень по-отечески . Она до сих пор не любит говорить на эту тему. Людей это удивляет. Они не могут понять таких вещей, да и как им понять это? Но я не могу и не хочу отрекаться от того, что было, - и от тех чувств, которые я испытывала по отношению к нему в то время .

Подобно Альберту Шпееру (которого она уважает и которому симпатизирует, с тех пор как он вышел из тюрьмы Шпандау, - в отличие от большинства приближенных фюрера, лояльных к нему до самой смерти: Шпеера, отрекшегося от Гитлера, они заклеймили как предателя), фрау Юнге прошла через долгий период рефлексии и глубокого разочарования; она до сих пор временами впадает в депрессию. Она убеждена, что Гитлер изначально совмещал в себе две совершенно разные личности. Причем самой Траудль, равно как и другим дамам из ближайшего окружения фюрера - его возлюбленной Еве Браун, четырем секретаршам, жене его личного врача Анни Брандт, его референту по военным вопросам Марии фон Белов, а также жене Альберта Шпеера Маргарет, - видна была только человеческая сторона Гитлера, нередко весьма симпатичная.

Мы никогда не видели его в роли государственного деятеля, не присутствовали на совещаниях, где он председательствовал. Он звал нас только когда ему надо было что-нибудь продиктовать, и в эти минуты он был так же деликатен, как и в частной жизни. Наш офис - как в Рейхсканцелярии, так и в бункере - располагался очень далеко от штаба командования, и мы никогда не становились свидетелями тех припадков ярости, о которых ходили слухи. Нам хорошо был известен его распорядок дня, кого он принимает, но за исключением нескольких людей, с которыми он иногда обедал или ужинал (таких как Шпеер, еще один архитектор, Гислер, или же его личный фотограф Хоффманн), мы практически никогда не встречались ни с кем из них . После Сталинграда две старшие секретарши Гитлера делили с ним ланч, две младшие - ужин, а одна из секретарш всегда оставалась на чай, который пили уже после полуночи.

Мои коллеги рассказывали, что в первые годы он без умолку говорил о прошлом и будущем Германии, но после Сталинграда, знаете, я не припомню у него особенно длинных монологов. Мы все старались занять его внимание болтовней о фильмах или сплетнями - любыми разговорами, которые могли бы отвлечь его от мыслей о войне. Сплетни он любил. Это пристрастие было неотъемлемой частью того Гитлера, которого мы знали .

Траудль вспоминает первый текст, продиктованный ей Гитлером, - своего рода экзамен, который должен был определить ее будущее. Это было в декабре 1942 года в Вольфшанце - полевой ставке Гитлера в Восточной Пруссии. Позже я поняла, какое это было для него ужасное время - как раз перед Сталинградом. Но догадаться об этом было невозможно: казалось, единственное, чем он был озабочен, - это успокоить меня и устроить все поудобнее. Гитлер ненавидел жару. В комнатах, где он работал, всегда поддерживалась температура около 11 градусов. И, представьте себе, он велел принести для меня обогреватель . Траудль приводит еще один впечатляющий пример заботливости фюрера: В берлинском бункере, за несколько часов до самоубийства, Гитлер подошел ко мне со словами: Как вы себя чувствуете, дорогая? Отдохнули? Я хотел бы вам немного подиктовать. Как вы на это смотрите? Я поняла, о чем идет речь, только когда он произнес слова: Мое завещание .

Диктовал он обычно ровным голосом, но иногда, во время работы над речью, его голос становился хрипловатым, а жестикуляция - немного более оживленной. Такое случалось с ним время от времени. В такие моменты становилось ясно, что он начинал играть, репетировать представление. Во время таких представлений он использовал ужасные слова, которых никогда не произносил в частной беседе. Эти слова (про евреев и славян) были во всех его речах. Теперь я понимаю, что тогда мы настолько привыкли к ним, что в действительности как будто и не слышали их, отгораживались от них... Минуту спустя он снова успокаивался и становился похожим на профессора, поблескивающего своими очками в стальной оправе .

Фрау Юнге давно уже поняла, что геноцид целых народов, в том числе и евреев, замышлялся Гитлером с самого начала. Но она до сих пор не может понять, как получилось, что бесчисленное количество раз печатая и перепечатывая его речи, приказы и памятки, в которых без сомнения содержались все его зловещие идеи и планы, она и три ее коллеги не смогли разглядеть роковую сущность другого Гитлера . Работая с ним бок о бок круглыми сутками, будучи невольными свидетелями его частной жизни, разделяя с ним кров и стол, все мы тоже словно бы вели двойную жизнь, - говорит Траудль. - Но в то время нам это совершенно не приходило в голову. Мы были отделены от немецкого народа и принимали как должное нашу жизнь - настолько же чрезмерно привилегированную, насколько и абсолютно ненормальную . Известно ли ей было об импульсивности Гитлера? Биография Кершоу напомнила мне, насколько все вокруг нас было лишено какой-либо системы, насколько все было неорганизованно, - то, как он принимал политические и военные решения, да и, в сущности, вся его жизнь. Подытожив все, что написано в книге Кершоу, и вспомнив свои бессознательные ощущения тех лет, я поняла про него очень важную вещь: в своих мыслях, так же как и в своих действиях, он руководствовался не знанием, а эмоциями. Я до сих пор не могу постичь, как он, который, как считалось, так любил немцев, смог в конце концов так хладнокровно пожертвовать ими. Раньше я не осознавала, какое влияние он имел на всех нас - включая генералов. Понимаете, это было нечто большее, чем просто харизма. Иногда, когда он уезжал куда-нибудь без нас... в тот момент, когда он уезжал, казалось, что вокруг словно не хватает воздуха. Недостает чего-то важного - какого-то электрического напряжения или даже кислорода, ощущения того, что ты жив. Это был... это был вакуум.

«Вот в чем я с самого начала не сомневалась - так это в том, что у него была одна черта, которая отличала его от всех остальных людей (включая даже других диктаторов, как я теперь понимаю): он никого не считал за равного себе. У него не было никого, с кем он мог бы о чем-то посоветоваться, никого, кто осмелился бы подвергнуть сомнению принятые им решения. Шпеер, пожалуй, был единственным человеком, к которому он испытывал какие-то чувства, кого он слушал и с кем иногда даже беседовал. Но не о политике. Эта роль отводилась Геббельсу, к которому он, правда, был по-человечески совершенно равнодушен (сам Геббельс этого, кажется, не понимал, но мы об этом знали). Тот был для него слишком уж интеллектуалом. Это может показаться абсурдом, но он его, похоже, побаивался. Разумеется, Геббельс все бы ему отдал, и в конечном итоге сам он и Магда, его жена, и их дети умерли за него .

В последние дни, проведенные в бункере, все его обитатели были похожи на бездушные автоматы. У нас не осталось никаких чувств, мы не думали ни о чем, кроме смерти. Гитлер и Ева - о том, когда они умрут, когда будут убиты шесть детей Геббельсов, когда и как все мы должны умереть. Все иерархические различия были стерты. Я спросила Магду Геббельс, как привидение бродившую по бункеру, можно ли придумать что-нибудь, чтобы вывести из бункера детей. Она ответила мне, что лучше пускай они погибнут, чем будут жить в Германии, покрытой несмываемым позором .

За два часа до самоубийства Гитлера, оказавшись с ним наедине в конференц-зале, в ожидании, когда он начнет диктовать ей свою последнюю волю, Траудль ясно почувствовала, что наступает момент истины.

Мне пришло в голову, что сейчас я стану единственным человеком на Земле, который узнает, почему же все это случилось. Он должен был сказать что-то, что объяснило бы все происшедшее, что научило бы нас чему-то. Он должен был что-то нам оставить. Но когда он начал диктовать - Боже мой, этот длинный список министров, которым он намеревался завещать руководство страной... это было настолько гротескно... Я подумала - да, именно тогда я подумала: как все это выглядит недостойно. Те же самые фразы, тот же тихий голос, и потом, в конце, те же самые отвратительные слова про евреев. После всего этого разочарования, после всех страданий, которые мы пережили, он не произнес ни одного слова сожаления, ни намека на сострадание. Я помню, как тогда мне подумалось, что он не оставляет нам ничего. Das Nichts .